...Андрей Гордеев опубликовал у себя в Живом Журнале этот рассказ.
Его рассказ о величайшем фотографе, о прекрасном человеке, которого теперь нет с нами - Александре Слюсареве. Когда я прочитал его рассказ, мне хотелось подписаться под каждым словом. Я читал и говорил про себя, да, да... да.... да!
Я знал Сан Саныча наверно с момента своего рождения. Наши семьи дружили, мы периодически ходили друг к другу в гости, и в те времена я называл его дядей Сашей. Дядя Саша был необычный дядя. Помимо выдающихся усов и лысины у него была медленная глубокая речь, он фотографировал какие-то непонятности, любил джаз и выпить. И всегда носил рубашки.
Когда они с моим папой встречались, их невозможно было оторвать от полок с кассетами и разговоров о всяких там аудиосистемах и кто когда записал какой альбом.
Мне говорили, что дядя Саша - крутой фотограф, но я совершенно не втыкал в его работы. Они были непонятны, они были не отсюда. Тогда мне еще нравилась обычная "красивая" фотография.
А в юности все поменялось. Я столкнулся с авангардной музыкой, и она изменила мои вкусы, визуальные в том числе. Я сам начал снимать непонятности.
Когда я снял очередную непонятную хренотню, мама посмотрела и сказала, что если кто-то в таком разбирается, то это Слюсарев. Я начал воспринимать его как-то по-другому.
В 2002 году дядя Саша пригласил нас с папой на открытие своей выставки в МДФ (тогда еще на Остоженке), и мы пошли.
Именно тогда я открыл для себя Слюсарева-фотографа. Видимо, дозрел до этого.
Я был поражен.
На снимках не было ничего примечательного, но - это было открытие целого нового мира. В этих чайничках на подоконнике было больше жизни и осмысленности, чем в людях, их разглядывающих...
Тогда я понял, что фотография может быть волшебством. Она может менять людей. Как это делается - неизвестно, но это делается.
В 25 у меня появилась первая хорошая камера, и я всерьез решил заняться фотографией. В какой-то момент пришло понимание, что аппаратура не делает хороших картинок, дело в чем-то еще. Подвернулась книга Лапина, и я начал потихоньку врубаться в композицию. Ирония состоит в том, что при всей нелюбви Слюсарева к Лапину, именно Лапин помог мне открыть Слюсарева. Благодаря Лапину я смог увидеть бездну в фотографии СанСаныча. Такую бездну, которую не видел больше нигде. Потрясающую тонкость, сложнейшую и совершенную композицию, при этом не формальную, а живую, настоящую, неотделимую от смысла и энергетики, и совершенно ни на что не похожую.
Когда я уже обзавелся цифровой камерой и наснимал порядочное количество фотографий, возникла потребность кому-то их показать. Конечно же, я позвонил дяде Саше и напросился в гости.
Дядя Саша был не в духе. Когда я попросил его посмотреть мои снимки, он рассказал историю, как сам в юности позвонил Гринбергу с подобной просьбой, на что получил ответ типа "мне твои снимки на хрен не уперлись". Намек я понял, но сдаваться был не намерен.
И начался просмотр, сопровождаемый комментариями:
Говно. Говно. Полная хуйня. Говно. Это сотри и никому не показывай. Нууу... вот это ничего. Говно. Говно. О! Хорошо! Говно. Говно. Хуйня полнейшая. Почему все такое пурпурное? Неплохо. Говно. Много еще осталось? Говно.
И так далее.
Это было тяжело. Хоть я и шел не за похвалой, а за честной оценкой, к такому я не был готов. Это была самая жесткая и самая ценная критика в моей жизни - очищение огнем. Я тогда не понял критериев его выбора, они сильно отличались от моих. Он ничего не сказал по сути, ему что-то понравилось. Но понравилось не так, как я себе представлял. Он увидел что-то совсем не то, что видел я. И я не знаю, каким образом, но это дало мне больше понимания, знания и чувства, чем все прочитанное, увиденное и услышанное до этого. Это произошло само собой, невербально и бессознательно.
Тогда же он сказал: "Будет лучше, если ты будешь называть меня "СанСаныч" ". Вот так он превратился в СанСаныча и для меня тоже.
Мы еще долго сидели, разговаривая о разных вещах, разглядывали его фотографии. Они были удивительные. Недосягаемые. Настоящие. Тяжелые. Красивые. Он был в них. Он говорил ими.
Когда я вышел на улицу, я почувствовал, что что-то кардинально изменилось. Я стал видеть по-другому. СанСаныч запустил во мне какие-то процессы, заразил меня каким-то другим виденьем. И меня распирало от того, что я чувствую, что вижу, от открывающегося нового мира, новой жизни.
После этой встречи изменились не только мои снимки, но и я сам.
Следующая наша встреча прошла совсем по-другому. Я готовился к худшему, но - СанСаныч был в прекрасном расположении духа, и с того момента начался полет души.
СанСаныч был удивительным. Сложный, непонятный, бескомпримиссный, непосредственный, искренний, знающий, чувствующий, мудрый - добрый волшебник.
Его фотографии - как музыка John‘a Zorn‘a - красивы скрытой для обывателя внутренней красотой, тяжелы для восприятия, самостоятельны, их нельзя смотреть в фоновом режиме, иногда они подавляют, заставляют себя ненавидеть, иногда остаются наглухо закрытыми. Нужно приложить усилие, совершить внутреннюю работу, чтобы они открылись и впустили тебя. Надо отдаться им, чтобы они отдались тебе. Но вот когда (или если?) это происходит, вот тогда ты попадаешь в иной мир.
Меня не уносило ни от чьих фотографий так, как от работ СанСаныча. Кажется, он никогда не переставал удивляться этому миру, всегда мог найти что-то новое и неизведанное прям под ногами, куда смотрели все, но никто не видел.
Он не занимался фотографией, он жил ей. Он был проводником чего-то оттуда к нам сюда, и рад был бы поделиться этой проводимостью... Он застявлял думать, видеть и чувствовать, объяснял парадоксально, но так, что становилось понятно; не опускался до разбора по косточкам, говоря только самое главное.
Он часто говорил о том, что бывает так, будто снимаешь не ты, а Кто-то другой.
Боюсь даже представить, каким одиноким должен быть человек его таланта в этом мире...
Меня поражало, как СанСаныч открыт для общения, доброжелателен, бескорыстен и непредвзят. Поражало, как он, осознавая свою высоту, никогда не использовал ее против кого-то. Даже ругая кого-то, он делал это честно и беззлобно.
Удивительно, как уже в зрелом возрасте он начал снимать другие вещи и по-другому.
Цифра открыла для него новые возможности, и он как ребенок играл с ней, изучал ее, не заботясь об общественном мнении. Он знал, что он делает и зачем. Переживал только, что это на фиг никому не нужно...
Нужно, СанСаныч, нужно!
Последний раз я приезжал к нему в гости учиться. Мы договаривались об этом, и я рассчитывал на какой-то курс, что ли... Но этого не произошло. СанСаныч сказал: "Ну, спрашивай". А спрашивать оказалось так много всего, и так мало конкретного... Я растерялся. Он не хотел говорить сам. Мне удалось вытянуть из него что-то очень общее, расплывчатое, но - наверно, самое главное. Он говорил про свой путь.
Сложно описать, как это произошло, но ощущение у меня такое, что СанСаныч этим разговором поставил мне какие-то жесткие требования, обязал меня к чему-то. В очередной раз изменил что-то во мне.
Последний раз мы виделись на открытии его выставки в МуАре 23-го марта. Выставка меня потрясла. При том, что я видел многие снимки, восприятие, как оказалось, совсем не притупилось - наоборот.
...После выставки мы стояли с СанСанычем, Александром Гроуссом, Яшей "Веткиным" и одним моим приятелем возле Библиотеки им. Ленина (одно из любимых мест СанСаныча), поздравляли СанСаныча с выставкой, разговаривали о фотографии и о том, о сем, и вдруг СанСаныч сказал:
"Вот мы тут стоим (перечислил нас поименно) - запомните этот момент. Это исторический момент. Знаете, что такое исторический момент? Это момент, который никогда не повторится".
Мы стали возражать, что нет, повторится, и не один раз, но... Было ощущение, что СанСаныч прав. Такого больше не будет. И он в самом деле оказался прав. В который раз.
Тогда он сказал еще, что ему неинтересно больше снимать, потому что он снял все, что мог. И снял столько всего, что хватит на сотни других.
У него уже было решение.
Вот таким я видел его в последний раз. Странно, что у меня нет его портретов. Этот, пожалуй, единственный. Да и то не портрет, по сути.
Это счастье, что мы знали СанСаныча.
Он был и остается ледоколом, прокладывающим путь.
Он остается с нами, со мной лично. Навсегда. Его фотографии, его слова изменили многих. Каждый раз при определенной погоде я и многие другие будем видеть тот самый "слюсаревский" свет, его тени, его отражения, видеть и вспоминать с благодарностью. Он не учил нас, но мы учились и будем учиться у него.
СанСаныч нес огромную ответственность.
Парни, скоро эта ответственность переползет на нас.
Еще одно поколение - и дальше уже мы.
Среди нас нет таких богатырей, как СанСаныч, но и с нас будет спрос.
Мы находимся на прямом участке пути, резкие повороты и развилки были до нас и, возможно, будут после нас. Но мы должны - пройти этот линейный путь. Без него невозможна следующая развилка.
Он ушел, оставив нас наедине с самими собой, как бы говоря: "А дальше - сами".
Попробуем не облажаться.
Спасибо вам, дорогой СанСаныч!
Источник: Дневник фотографа Андрея Гордеева
| |
Добавить комментарий